Небо и земля. Как отмечают многие исследователи (в частности, Н.И.Толстой, А.Д.Шмелев), для русской языковой картины мира характерно противопоставление «возвышенного» и «приземленного», «мира горнего» и «мира дольнего» одновременно с отчетливым предпочтением первого. (Этот дуализм коренится, в конечном счете, в особенностях русского православия, определивших черты русской культуры в целом: поляризация ценностных представлений, отсутствие аксиологически нейтральной зоны – ср. работы Ю.М.Лотмана, Б.А.Успенского.) Целый ряд важных понятий существует в русском языке в таких двух ипостасях, которые иногда называются даже разными словами – ср. следующие пары слов, противопоставленные, в частности, по признаку «высокий» – «низкий»: истина и правда, долг и обязанность, благо и добро. Ярким примером такого рода ценностной поляризации может служить пара радость – удовольствие.

Между словами радость и удовольствие имеется множество различий, среди которых два являются главными, определяющими все остальные. Первое состоит в том, что радость – это чувство, а удовольствие всего лишь «положительная чувственно-физиологическая реакция». Второе и главное – в том, что радость относится к «высокому», духовному миру, в то время как удовольствие относится к «низкому», профанному, телесному (см. статью А.Б.Пеньковского Радость и удовольствие в представлении русского языка). Итак, аксиологическая поляризация внутри пары радость – удовольствие обусловлена тем, что радость связывается со способностями души, а удовольствие является атрибутом тела, ср.: душа радуется, радоваться душой, душевно рад (но не *душевно доволен) и плотские удовольствия (но не *плотские радости). При этом, поскольку оппозиция «душа – тело» уже входит в систему других аксиологически значимых оппозиций (высокое – низкое, небесное – земное, сакральное – профанное, внутреннее – внешнее и т.д.), соответствующее распределение происходит и в паре радость – удовольствие.

Все это не является, однако, специфическим именно для русского языкового сознания: противопоставление души и тела как «высокого» и «низкого» – константа христианской культуры в целом. Но здесь не хватает еще одного существенного атрибута человека – его умственных способностей, интеллектуальной деятельности. Какое же место занимает этот третий элемент в системе бинарных оппозиций? Так, в английском языке имеется слово mind (являющееся, по мнению Вежбицкой, столь же ключевым для англосаксонского языкового сознания, как душа – для русского), которое, включая в себя сферу интеллектуального, входит в оппозицию с телом.

Относительно места интеллекта в русской языковой картине мира можно сказать следующее. Показательным является уже само по себе отсутствие в ней концепта, по своей значимости сопоставимого с душой (значимость концепта проявляется, в частности, в его разработанности, т.е. богатстве метафорики и идиоматики). Ни ум, ни разум, ни рассудок, ни даже голова (имеющая наиболее богатую сочетаемость) на эту роль претендовать не могут. Но главное – в том, что ум в русском языковом сознании являет собой относительно малую ценность. В известном стихотворении Тютчева Умом Россию не понять... содержится не только соответствующее явное утверждение, но еще и скрытая импликация (вытекающая из сопоставления со следующей строкой «аршином общим не измерить») – что истинное знание умом и не достигается; впрочем, тот же смысл дальше выражен явно («в Россию можно только верить»). То есть то знание, которое является истинно ценным, локализуется в душе или в сердце, а не в голове.

Это представление, являющееся специфическим для русского языкового сознания, подтверждается также употреблением слов радость и удовольствие, из которого следует, что, оказавшись перед необходимостью вписать интеллект в рамки бинарной оппозиции «душа – тело» русский язык отводит ему место в «низкой» сфере, объединяя интеллектуальное с «телесным» и противопоставляя его «душевному». Согласно представлению русского языка, красивое доказательство теоремы или остроумная шутка доставляет нам именно удовольствие, а не радость. Интеллектуальные удовольствия стоят в русском языке в одном ряду с физиологическими и моторными и не пересекаются с тем рядом, где находятся радости.

Таким образом, удовольствие, будучи само по себе аксиологически по меньшей мере нейтральным, в русской языковой картине мира обнаруживает явную тенденцию к скатыванию в область отрицательной оценки: человек, одолеваемый жаждой удовольствий и проводящий свою жизнь в погоне за удовольствиями, нам жалок, а такой, который всегда доволен сам собой, своим обедом и женой, – смешон. Очевидную отрицательную оценку содержат слова довольство, довольство собой, самодовольство.

В последнее время слово удовольствие все чаще стало появляться в рекламе (Два удовольствия в одном и т.п.) – естественно, в чисто гедонистическом ключе, без каких-либо отрицательных коннотаций. Возможно, что в связи с происходящими в последние годы социальными изменениями постепенно изменится и заключенный в этом слове концепт.

Сравнение русских слов счастлив, счастье и английских happy, happiness показывает, что расхождения между ними столь существенны, что вообще вызывает сомнение их эквивалентность. Согласно А.Вежбицкой, слово happy является «повседневным словом» в английском языке, а happiness обозначает «эмоцию, которая ассоциируется с „настоящей“ улыбкой». По мнению сторонников теории «базовых эмоций», выделяемых на основании соответствующих им универсальных особенностей мимики, к их числу относится и эмоция, обозначаемая в английском языке словом happiness.

Русское счастье ни в коей мере не является «повседневным словом»: оно принадлежит к «высокому» регистру и несет в себе очень сильный эмоциональный заряд, следствием чего являются две противоположные тенденции в его употреблении, соответствующие двум крайностям «русской души». Одна состоит в установке на аскетизм, антигедонизм и некоторую скромность (своего рода «стыдливоость», приписываемую иногда идеологии большевизма, но имеющую, конечно, гораздо более давнюю историю), заставляющей избегать произнесения «высоких» и «сильных» слов, относя их к разряду почти «неприличных», непроизносимых. Другая, противоположная тенденция, соответствующая русскому стремлению говорить «о главном» и выворачивать душу наизнанку, имеет следствием то, что, несмотря на наличие первой тенденции, слово счастье является довольно частотным и характерным для русского дискурса.

Ни в каком смысле счастье не относится в русском языке к числу «базовых эмоций» (счастье вообще не относится в русском языке к категории чувств). В отличие от английского happy, констатирующего, что состояние человека соответствует некоторой норме эмоционального благополучия, русское слово счастлив описывает состояние, безусловно отклоняющееся от нормы. Счастье относится к сфере идеального и в реальности недостижимого (ср. Пушкинское На свете счастья нет...); находится где-то рядом со «смыслом жизни» и другими фундаментальными и непостижимыми категориями бытия.

В той же мере, в какой русское счастье не соответствует английскому happy, русское наслаждение не соответствует английскому enjoy. Приведем в этой связи рассуждение С.Кружкова, весьма красноречиво свидетельствующее о месте наслаждения в актуальном русском языковом сознании.

Скажем, американский официант, принося блюдо, говорит: «Инджой? мил» – наслаждайтесь вашей пищей, или просто «инджой» – наслаждайтесь. Если бы он знал, какую бурю чувств рождает это слово в русской душе! –

Наслаждайтесь, все проходит!
То благой, то злобный к нам,
Своенравно Рок приводит
Нас к утехам и бедам.

Коллега-переводчик скажет мне, что «инджой» означает поросто «приятного аппетита», и незачем копья ломать. Да, но поглядите, как по-разному выражают эту мысль народы. Французы говорят: «бон апети» – хорошего аппетита, съешьте побольше, все перепробуйте, американцы: «Инджой ё мил» – получите свое удовольствие, а русские: «Кушайте на здоровье». Потому что сама идея удовольствия чужда русской жизни, выживание ей сродственней. Недавно Британский совет провел эксперимент по вывешиванию стихов в поездах московского метро. Рекламный плакат звучал так: «Наслаждайтесь стихами в пути». Если бы переводчик понимал дело, он написал бы «Запасайтесь стихами в пути» (как сухарями) или в крайнем случае: «Читайте на здоровье». А наслаждаться, извините, мы как-то не привыкли – тем более в метро.

К этому можно добавить только, что французское Bon appetit! – это фактически то же самое, что английское Enjoy your meal!, а именно пожелание получить максимум удовольствие от еды – в отличие от русского Ешьте на здоровье! При этом существенно, что идея здоровья появляется также в одной из основных русских этикетных формул – Здравствуй!, в отличие от пожелания «хорошего (т.е. приятного и/или удачного) дня», выступающего в той же функции во многих европейских языках – ср. франц. Bonjour! или нем. Guten Tag! Русское приветствие представляет собой пожелание оставаться в рамках нормы, не выходить за «нижний» ее край (здоровье – залог нормального существования и вообще жизни; здравствовать – значит вообще говоря просто «жить, быть живым, существовать», ср. Да здравствует!, ныне здравствующий и т.п.) – в то время как приветствие типа Bonjour! предлагает адресату нечто большее. Заметим, что идея, заложенная в формуле типа Bonjour!, является для европейских языков вполне живой: фразу типа Je vous souhaite une trs bonne journe («Я вам желаю очень хорошего дня») можно встретить даже на автоответчике.

Таким образом, различие этикетных формул в разных языках имеет под собой определенную концептуальную основу.

Доброе утро! – радостно приветствует вас немецкий профессор, встречаясь с вами на работе и при этом почему-то вызывая очередной раз ощущение, что все-таки русский язык иностранцу никогда не выучить. Хотя, казалось бы, что может быть проще: здрассте, до свидания, спасибо, извините. Дело здесь не столько в употреблении этикетных формул, сколько в самом значении слова утро.

Часто обращают внимание на то, что границы между временами суток не совпадают в представлении носителей разных языков. Так, для говорящих на английском или французском языке утро – это часть суток от полуночи до полудня (они говорят, например, one in the morning), тогда как для носителей русского языка время, непосредственно следующее за полуночью, – это ночь, а не утро: мы говорим час ночи, а не час утра. Однако различия этим не исчерпываются: особенность русской языковой картины мира состоит в том, что время суток в ней определяется деятельностью, которая его наполняет.

Картина эта примерно следующая. День заполнен деятельностью; утро начинает дневную деятельность, а вечер кончает; ночь – это как бы «провал», перерыв в деятельности. Ночью человек спит; утро для человека наступает, когда он просыпается после ночного сна. Если же человек ночью не спал, то утро наступает, когда просыпается окружающий мир и возобновляется жизнь.

Русский язык располагает средствами для весьма детализированного обозначения первой части суток: утром, поутру, с утра, под утро, к утру, утречком, с утречка, с утреца и т.д. При этом, как выясняется, решая, какое из них выбрать, мы учитываем, в частности, чем человек занимался во время, до и после наступления этого времени суток. Так, мы можем сказать Завтра утречком я хотел бы сбегать на речку искупаться – при том, что фраза Завтра утречком я хотел бы подольше поспать звучит несколько странно. Действительно, утречком можно заниматься лишь какой-то активной деятельностью. Утречком выражает готовность и желание приступить к дневной деятельности, началом которой является утро; отсюда – оттенок бодрости и хорошего настроения. Выражения наутро, поутру и с утра используются, когда мы говорим о ситуациях, только что возникших или возобновившихся после перерыва на ночь. Наоборот, выражения под утро и к утру допустимы, лишь когда речь идет о чем-то, продолжавшемся всю ночь. Так, если мы говорим, что кто-то пил вечером вино, а с утра – коньяк, это значит, что в питье алкогольных напитков был сделан перерыв (скорее всего, для сна), но если сказать Вечером пили вино, а под утро – коньяк, это будет означать, что пили без перерыва или, во всяком случае, не ложились спать.

С утра отличается от других выражений тем, что здесь наиболее отчетливо проступает идея «начиная день». Так, предложение Он пришел с утра не может быть понято как «пришел домой»: если человек приходит домой утром, то этим он не начинает новый день, а заканчивает предыдущий. С другой стороны, Он пришел на работу (в гости) с утра означает, что он начал день с того, что пришел на работу (в гости). Соответственно, Он ушел с утра понимается как «ушел из дома», а не «из гостей». Выражение под утро, наоборот, заключает идею «заканчивая предшествующий день». Поэтому Иван пришел под утро нормально понимается как сообщение о возвращении домой, причем одновременно указывается, что отсутствие Ивана дома затянулось на всю ночь. Надо сказать, что пришел под утро уже содержит некоторую негативную оценку, так как в нормативную картину мира входит представление о том, что ночью человек находится дома (и при этом спит). О человеке, приехавшем из командировки, – даже если это было в полшестого утра – странно было бы сказать Он вернулся под утро.

Итак, обозначение времени суток в русской языковой картине мира зависит от того, какой деятельностью оно заполнено, – в отличие от западно-европейской модели, где, наоборот, характер деятельности, которой надлежит заниматься, детерминируется временем суток. «Сейчас мы будем завтракать: каждой вещи свое время», – говорит героиня оперы Кавалер Роз в ответ на порыв страсти, охвативший утром ее юного любовника.

В большинстве европейских стран день структурируется «обеденным перерывом», который носит универсальный характер и расположен в интервале от 12-ти до 2-х. Время суток до этого перерыва (т.е. от полуночи до полудня) называется «утро». Часть времени после этого перерыва и приблизительно до конца рабочего дня имеет специальное название, точного эквивалента которому в русском языке нет (франц. aprs-midi, англ. afternoon, нем. Nachmittag, итал. pomeriggio). В некоторых контекстах это слово может быть переведено как после полудня, послеполуденный; в других наиболее близким переводным эквивалентом здесь является просто слово день. Так, итальянской фразе Ci vediamo domani nel pomeriggio соответствует Давай встретимся завтра днем, хотя французскому Il a dormi tout l'aprs-midi не равно Он проспал весь день. Иногда европейскому «послеполудню» соответствует русское вечер: Хирург принимает по четным числам утром, по нечетным – вечером (при этом «утренний» прием может продолжаться с 10-ти до 2-х, а «вечерний» – с 2-х до 6-ти); на конференции sance du matin соответствует утреннему заседанию, а sance de l'aprs-midi – вечернему заседанию.

Вечер – это конец дня. При этом семантика конца, заключенная в значении слова вечер, нетривиальным образом взаимодействует с семантикой начала, присутствующей в выражении с вечера (параллельном выражению с утра). С вечера означает «начиная накануне вечером деятельность, основная часть которой запланирована на следующий день»: собрать вещи с вечера, приготовить обед с вечера. Если деятельность, произведенная вечером, не имела релевантного продолжения на следующий день, выражение с вечера употребить нельзя; нельзя сказать: поел с вечера, лег спать с вечера.

Ночь – это «провал», перерыв в деятельности, время, когда люди спят (поэтому, например, выражение провести ночь с кем-то имеет скабрезный оттенок: о человеке, засидевшемся в гостях до утра, не говорят, что он провел ночь с хозяевами). Если по тем или иным причинам человек не ложился спать, то в некотором смысле у него не было ночи.

Таким образом, неуместность обращения «Доброе утро!» к коллеге на работе (каковое может быть воспринято как намек на то, что человек имеет невыспавшийся вид) вызвана тем, что утро в русском языковом сознании начинает день и дневную деятельность человека. Приветствие «Доброе утро!» представляет собой нечто вроде поздравления с пробуждением – отсюда, по-видимому, форма «С добрым утром!» (ср. «С праздником!», «С приездом!» – т.е. это формула поздравления). С этим приветствием можно обратиться к человеку лишь сразу после того, как он проснулся и еще ничего не успел сделать: тем самым оно уместно, вообще говоря, лишь между людьми, которые проснулись в одной квартире (доме, палатке). Если же человек находится утром на работе, это означает, как минимум, что он туда пришел (или приехал), а перед этим, по-видимому, умылся, оделся и, скорее всего, позавтракал, т.е. его дневная деятельность уже давно началась. В ситуации конференции, школы, экспедиции, дома творчества и т.д. люди, живущие в разных комнатах одной гостиницы или общежития, встречаясь утром на общем завтраке, также обычно приветствуют друг друга словами «Доброе утро!», так как завтрак представляет собой начало их дневной деятельности. Соответственно, человек может в порядке своего рода возражения или отклонения этого приветствия ответить, например, что вообще-то он с шести утра работает или уже совершил двухчасовую прогулку по окрестностям.

Аналогичное приветствие в западноевропейских языках (в тех, где оно есть, т.е., например, в немецком и в английском – в отличие от французского и итальянского) не содержит указанного ограничения, связанного с началом деятельности: слова «Good morning!» или «Guten Morgen!» уместны в любой момент времени с утра до обеденного перерыва. С другой стороны, если человек по тем или иным причинам пробудился от ночного сна лишь в два часа пополудни, по-русски приветствие «Доброе утро!» по отношению к нему будет вполне уместно (хотя и звучит несколько иронично) – что вряд ли можно сказать про английский или немецкий языки.

Тем самым, если для русской модели времени суток структурно значимыми являются моменты пробуждения, начала и конца дневной деятельности, то для западноевропейской модели – полночь и полдень (и связанный с полуднем обеденный перерыв). Это подтверждает расхожее представление о том, что русские в целом более свободно обращаются со временем, чем жители Западной Европы: сами обозначения временных интервалов основаны не на астрономическом времени, а на времени человеческой деятельности.

Авось, небось и как-нибудь. Одной из основных идейных составляющих русской языковой картины мира является представление о непредсказуемости мира: человек не может ни предвидеть будущее, ни повлиять на него. Эта идея реализуется в нескольких вариантах. С одной стороны, она входит в значение ряда специфических слов и выражений, связанных с проблемой вероятности, таких, как а вдруг?, на всякий случай, если что, а также в знаменитом русском авось (надо сказать, что как раз последнее слово является устаревшим и в современной речи употребляется лишь «в шутку»). Все эти слова опираются на представление о том, что будущее предвидеть нельзя; поэтому нельзя ни полностью застраховаться от неприятностей, ни исключить, что вопреки всякому вероятию произойдет что-то хорошее. С другой стороны, идея непредсказуемости мира оборачивается непредсказуемостью результата, в том числе результата собственных действий. Русский язык обладает удивительным богатством средств, обеспечивающих говорящему на нем возможность снять с себя ответственность за собственные действия. В русском языке имеется целый пласт слов, а также ряд синтаксических конструкций, в значение которых входит идея, что то, что происходит с человеком, происходит как бы само собой. (Обратим внимание на словечко как бы, являющееся абсолютно лингвоспецифичным и несущее в себе весьма характерную для русской языковой картины мира идею эпистемической неопределенности: то ли А, то ли не А, а может быть – А и не А одновременно, и ничего в этом странного нет.) Это выполняет двоякую функцию: с одной стороны, устранения действующего, т.е. ответственного лица там, где он реально есть (возможность сказать, постараюсь вместо сделаю и не успел вместо не сделал ; об этом пойдет речь ниже), а с другой стороны – некоей квазиактивностью, квазиответственностью наделяются вещи и обстоятельства – ср. разнообразные обороты: образуется, обойдется, успеется, конструкция типа мне не работается и т.п.). Иначе говоря, в формуле как бы само собой есть две составляющие, в равной степени отклоняющиеся от некоего «научного» взгляда на вещи и взаимоисключающие: 1) я не должен предпринимать усилий, чтобы нечто сделать (потому что в конечном счете от меня ничего не зависит) и 2) если я ничего не буду делать, это все равно само произойдет.

Непрозрачность связи между причиной и следствием, неотличение явлений вероятностных, случайных, происходящих с человеком от его собственных действий, которые он сам производит и за которые должен нести ответственность, безразличие к этой разнице приводит к тому, что в ряде случаев русский язык навязывает ответственность там, где ее реально у человека нет. Таковы весьма характерные русские слова угораздило, умудрился (Угораздило заболеть в первый день каникул; Умудрился вляпаться в краску и т.п.).

Глагол собираться является одним из весьма характерных и труднопереводимых слов русского языка. В современном языке он очень частотен, особенно в разговорной речи. Наиболее яркая особенность собираться состоит в следующем. Хотя этот глагол указывает прежде всего на определенное ментальное состояние субъекта, в нем достаточно сильна и идея процесса. Это отчасти обусловлено связью с другими значениями собираться, ср.: Распустив волосы, я долго сидела на постели, все собираясь что-то решить, потом закрыла глаза, облокотясь на подушку, и внезапно заснула (И.Бунин); ср. также: Хорошо, что ты позвонила, а то я уже целый час лежу и собираюсь встать. Процессная составляющая в значении русского собираться обыгрывается в частушке:

Устюшкина мать
Собиралась помирать.
Помереть не померла –
Только время провела.

Процесс, подразумеваемый глаголом собираться, отчасти может быть понят как процесс мобилизации внутренних и иногда даже внешних ресурсов (в последнем случае просвечивает другое значение; так, Собираюсь завтракать значит не только, что я решил позавтракать, но и что уже начал накрывать на стол). Однако в гораздо большей степени собираться предполагает сугубо метафизический процесс, который не имеет никаких осязаемых проявлений. Идея такого процесса составляет специфику русского собираться и отличает его как от близких слов русского языка (намереваться, намерен), так и от его эквивалентов в европейских языках (которые соотносятся скорее с намереваться, чем с собираться), ср. англ. to intend (а также to be going to), франц. avoir l'intention, итал. avere intenzione, нем. beabsichtigen, die Absicht haben, vorhaben.

Переживание намерения как процесс, отраженное в русском собираться, вполне согласуется с расхожим представлением о национальном характере, состоящем в том, что русские «долго запрягают». Процесс «собирания» при этом сам по себе осмысливается как своего рода деятельность – что дает возможность человеку, который ничего не делает, представить свое времяпрепровождение как деятельность, требующую затраты усилий. Ср.:

– Что ты сегодня делал?
– Да вот все утро собирался сесть работать, а потом гости пришли.

Столь важное место, которое глагол собираться занимает в русском языке, связано с еще одной особенностью русской ментальности, заключенной в известной формуле «человек предполагает, а Бог располагает». Мы часто предпочитаем говорить собираюсь там, где носитель западноевропейского языкового сознания употребил бы более определенное сделаю. Иллюстрацией этому может служить следующая история.

Как-то раз один французский профессор, находясь в Москве, сказал своим русским знакомым: «Я точно знаю, что в августе следующего года я буду в Москве», – вызвав этим улыбку на лицах присутствующих: никто из них, живущих в Москве, не мог бы сделать относительно своего будущего столь определенного утверждения. Справедливость русского взгляда на вещи в данном случае подтвердилась: французский профессор не приехал следующим летом в Москву – и даже не потому, что обсуждаемый август оказался августом 1991 года (чего русские собеседники профессора, естественно, знать не могли) – а так, просто как-то не сложилось.

Другое слово, в котором отразилось своеобразное отношение человека к своим будущим действиям, – глагол (по)стараться. Его специфика особенно ясно видна на фоне близкого по значению глагола пытаться, ср. Я стараюсь рано ложиться / не употреблять в речи иностранных слов. В таких контекстах стараться понимается, скорее всего, суммарно: Стараюсь рано ложиться не означает, что каждый вечер предпринимаю попытку лечь рано (такое «распределенное» понимание будет у Пытаюсь рано ложиться); стараюсь указывает лишь на наличие у человека общей установки, готовности совершить действие – если к тому не возникнет серьезных препятствий. Иногда ему это удается, иногда нет (чаще – да), однако здесь важен лишь общий положительный баланс, т.е. на оценку результата не влияет то обстоятельство, что реально человек поступает так не всегда и даже не всегда прилагает к тому усилия. Заметим, что для пытаться (в аналогичном «множественном» контексте), наоборот, наличие отдельных неудачных попыток влияет на оценку конечного результата как отрицательного. Так, Он старается быть вежливым со своей тещей вне контекста означает, что он, в общем, ведет себя вежливо, а Он пытается быть вежливым со своей тещей, скорее всего, означает, наоборот, что ему это не удается.

Таким образом, специфика русского стараться – в том, что оно позволяет представить в некотором смысле ничто как деятельность, требующую затраты усилий.

Второй тип контекстов, где проявляется обсуждаемое свойство глагола стараться, можно назвать ослабленным обещанием (Я постараюсь тебе позвонить). Ср. следующий пример:

– По дороге купи, пожалуйста, хлеба.
а. – Постараюсь.
б. – Попытаюсь.

В первом случае говорящий сообщает, что готов выполнить просьбу, если ничто не помешает. Помешать же могут разнообразные внешние обстоятельства, как-то: нехватка времени, отсутствие в магазине хлеба, а также усталость или лень (каковые тоже тем самым подаются как объективные препятствия). Здесь существенно, что человек может даже не приступить к действию – и при этом не будет ощущать себя не выполнившим обещание. Если же человек отвечает Попытаюсь, это означает, что он намерен хотя бы сделать попытку.

Помимо собираться и постараться, обращенных в будущее, в русском языке есть еще серия слов, позволяющих человеку оправдаться за прошлое. Это не удалось, не привелось, не довелось, не успел, не вышло, не получилось, не сложилось и некоторые другие.

Еще один характерный глагол, вбирающий в себя сразу несколько идейных составляющих русской языковой картины мира, – добираться. Этот глагол представляет процесс преодоления пространства не только как долгий и трудный, но еще и в какой-то степени непредсказуемый, т.е. неподконтрольный субъекту. Последняя идея включает этот глагол в широкий круг лексических и грамматических средств русского языка, позволяющих представить собственное действие как не полностью контролируемое.

В частности, добраться входит в группу глаголов с тем же корнем: собраться <куда-то> или <что-то сделать> и выбраться <куда-то> или <к кому-то>. Содержательно они связаны между собой таким образом, что все три глагола описывают разные аспекты внутреннего состояния человека, находящегося перед необходимостью куда-то перемещаться: для этого надо собраться и выбраться, а потом еще и добраться. Все эти глаголы представляют действие по перемещению в пространстве как не полностью руководимое собственной волей субъекта При этом выбраться акцентирует трудность начального этапа этого пути (возможность возникновения препятствий на этом этапе), добраться – финального. Вообще все три глагола могут обозначать движение в метафизическом пространстве, разделяющем намерение от его осуществления, которое затрудняется метафизическими же причинами, ср. Никак не доберусь <до чего-то/кого-то> – почти такое же характерное, как Никак не соберусь <что-то сделать> или Никак не выберусь. При этом фраза Сегодня я пожалуй до тебя не доберусь звучит несколько менее «обидно», чем...не соберусь (так как в большей степени возлагает ответственность на обстоятельства, воспрепятствовавшие осуществлению как бы уже начавшегося было действия), чем ...к тебе не соберусь. В русском языке есть еще выражение Никак руки не дойдут <что-то сделать>, где явно выражена та же идея, которая заложена в глаголе добраться ('взять в руки'), и в еще более откровенной форме указано на отсутствие контроля над собственными действиями.

Возвращаясь к составляющим глагола добираться, естественно предположить, что долгий соответствует пресловутым «русским просторам», трудный – знаменитому еще со времен Пушкина качеству российских дорог, неподконтрольность же возникает как результирующая множества факторов, препятствующих успешному достижению цели путешествия, среди которых можно назвать: нерегулярность движения общественного транспорта, его поломки, отсутствие бензина на бензоколонках и т.п., просто отсутствие регулярного сообщения на каких-то участках дороги (когда нет другого способа добраться, кроме как на попутном транспорте или пешком), вообще отсутствие дороги или ее непроходимость из-за дождей или снежных заносов и, наконец, просто опасность «разбоя». При переезде с одного конца города в другой он всецело зависел от несчастных, шлепающих рысцой ванек, и хорошо если попадал на первый урок с опозданием в четверть часа, а на второй опаздывал вдвое, к четырехчасовому он добирался уже около половины шестого (Набоков).

Другой характерный пример (из романа Б.Пастернака Доктор Живаго): Надо туда добраться и выяснить, что с домашними. Не поехать, а именно добраться – потому что все перечисленные выше обстоятельства весьма актуальны.

Все это отражено в характерной сочетаемости: удалось добраться; чудом, еле, кое-как, наконец, благополучно добрался; как-нибудь, бог даст доберемся и т.п.

Итак, согласно русскому глаголу добираться, перемещение в пространстве – дело настолько трудное, что способ перемещения несуществен: как-нибудь (согласно В.И.Далю, третья составляющая «русской души» – наряду с авось и небось). Поскольку расстояния обычно такие, что преодолеть их пешком не представляется возможным, это как-нибудь означает «на каком-нибудь виде транспорта» (обычно даже на нескольких) – какой попадется, случится по пути, на какой человек, если ему повезет, успеет и т.д.

Обижаешь! Одно из центральных мест в языковой картине мира занимают человеческие чувства. Каждая эмоция вызывает к жизни целый ряд ярких образов, метафорически представляющих чувства и отдельные их свойства (тоска напала, страх сковал, радость переполняет и т.д.). Эти образы, как и сами чувства, отчасти универсальны, отчасти специфичны, различны в разных языках. Для картины эмоциональной жизни человека в представлении русского языка определяющим является концепция души как вместилища чувств. Наиболее важными из специфических «русских чувств» являются тоска, жалость и обида.

Что такое обида? В первом приближении можно сказать, что обида – это жалость к себе, соединенная с претензией к другому. Обида возникает в том случае, когда другой человек оказал мне недостаточное внимание (не справился о здоровье), уважение (пренебрег моим мнением или просто выразил низкую оценку моих достоинств – например, талантов), доверие (не рассказал мне чего-то важного, не поручил трудного дела, не поверил моему обещанию и т.п.) – недостаточное по сравнению с некоторым «должным» уровнем (внимания, уважения и т.д.), т.е. центральной здесь является идея недостатка внимания. Согласно Этимологическому словарю русского языка М.Фасмера, обидеть произошло из об-видеть, где предлог об- имеет значение 'вокруг, огибая, минуя', ср. обнести <кого-то угощением>, обделить, обвесить. Русская обида, тем самым, выросла из идеи 'обделить взглядом, не посмотреть'. Итак, обида возникает, когда я обнаружил, что другой человек испытывает ко мне, условно говоря, меньшую любовь, чем та, которую я в нем предполагал – и которую он, по моим представлениям, мне «должен». Из этого представления о «должном» возникает очень важная для обиды идея «несправедливости» (как несоответствия этому «должному»).

Здесь имеется еще одно очень важное звено. Недостаток уважения может быть, конечно, выражен прямо («А ты помолчи, тебя не спрашивают» или даже просто «Ты дурак»), но гораздо чаще это является результатом вывода, который производится адресатом «обидного» поступка или высказывания: это то, что «обидчик» хотел сказать своим высказыванием, то, о чем говорит его поступок. Этот вывод производится на основании общих законов коммуникации, но с точки зрения склонности и готовности его производить люди сильно различаются (соответственно, люди делятся на более и менее «обидчивых»). Как известно, неявные смыслы вообще являются более действенными; с другой стороны, человеку свойственно подменять сказанное явно тем, что из этого, по его мнению следует, иногда даже не замечая этого, поэтому «объяснения», которые часто следуют за обидами, обычно состоят в том, что «обидчик» доказывает, что он не имел в виду выразить тот «обидный» смысл, который вывел «обиженный».

Тем самым обида – эгоцентрическое чувство, источник которого в конечном счете коренится в нас самих. Обижаться – это свойство обижаемого; поэтому обидчивый человек – это тот, который склонен обижаться (а не наносить обиды – что, с точки зрения русской морфологии, в той же мере допустимо, ср. обманчивый = 'тот, который обманывает', а не 'тот, который обманывается').

Обидчивость определяется также степенью зависимости от мнения окружающих, и в этом отношении люди сильно различаются. Необидчивые люди – это, с одной стороны, люди, которые не предполагают, что их обидят и не склонны поэтому выводить «обидный» смысл – в отличие от обидчивых, которые как бы ждут, что их обидят, всегда готовы к этому. С другой стороны, не обидчивы очень высокомерные люди, мнение которых о себе столь высоко, а об окружающих столь низко, что они искренне равнодушны к мнению о себе окружающих, и их обидеть таким образом невозможно. Но гораздо более распространено (по крайней мере в русском дискурсе) желание получить даже от случайного собеседника подтверждение своей ценности как личности – ср. знаменитую реплику пьяниц Ты меня уважаешь?: если уважаешь, ты со мной выпьешь, а если не выпьешь, это значит, что то ты меня не уважаешь – обижаешь.

Обратимся теперь к другим языкам. Русским словам обидеться, обида может быть сопоставлено два ряда терминов. С одной стороны, это слова: англ. to offend, offence, франц. offenser, offense, нем. beleidigen, Beleidigung, значение которых более точно соответствуют русскому оскорбить, оскорбление. С другой стороны, во многих языках имеются слова со значением нанесения физического ущерба, у которых есть производное значение, близкое к русскому обидет ь, напр.: англ. to hurt, to wound (smb.'s feelings), франц. blesser – ср. русское ранить в переносном значении. Сюда же, по-видимому, следует отнести немецкое kr nken, Kr nkung (от krank 'больной'). Так или иначе, концепт, который можно было бы сопоставить обиде в европейских языках, является для них периферийным, доказательством чему является тот факт, что ни одно из перечисленных выше слов не вошло в списки основных имен эмоций, рассматривавшихся в соответствующих специальных работах. Между тем для русского языка слова обида и обидеться являются весьма частотными, а соответствующая эмоция – весьма существенной для русского языкового сознания.

А.Вежбицкая сравнивает англ. offended с польским словом przykro, представляющим собой лингвоспецифичный концепт, не имеющий эквивалентов в других языках, в том числе в русском (он как бы совмещает в себе значения русских обидно и совестно: чувствует przykro как тот человек, которого обидели, так и тот, который обидел другого; в обоих случаях присутствует компонент 'кто-то чувствует по отношению ко мне нечто плохое'). Общим для англ. offended и польского przykro является, грубо говоря, «недостаток внимания» (deficiency of regard). Но, во-первых, в offended идет речь о видимом отсутствии «хороших мыслей» о ком-то, в то время как в przykro – о видимом отсутствии «хороших чувств»; во-вторых, в offended обсуждаемый недостаток открыто и намеренно демонстрируется, в то время как в przykro он обычно обнаруживает себя помимо воли «обидчика» или выражается им в имплицитной форме. Все это верно и для соотношения англ. offended с русской обидой. Кроме того, в offended отсутствует идея несправедливости, которая, как мы видели, очень важна для обиды.

Итак, наиболее специфичным в русской обиде является отношение «обиженного» к «обидчику», а именно упрек в недостаточной любви (по сравнению с некоторым «должным» ее уровнем), представление о котором, возможно, ни на чем не основанное, порождает, тем не менее, чувство несправедливости, из которого и вырастает обида.

Различие между английским to hurt и русским обидеть (которое состоит примерно в том же, что и различие между русскими словами обидеть и ранить в переносном значении) определяется, в конечном счете, меньшей отрефлектированностью этого концепта в английском языке. Во-первых, в обидеть – в отличие от ранить и to hurt – нужное значение является непроизводным и более определенным. Во-вторых, глагол обидеть имеет богатые словообразовательные связи, главная из которых состоит в наличии существительного, обозначающего само чувство, которое обладает определенной автономностью: свою обиду, например, можно лелеять и раздувать или, наборот, подавить, заглушить, проглотить; она может расти и, наоборот, улетучиваться, ее можно держать или забывать и т.д. (ни у ранить, ни у to hurt подобных словообразовательных возможностей нет). Наконец, третье и главное: обида имеет гораздо более сложную структуру. В частности, чувство обиды может наступить с большим запозданием по сравнению с действием, ее вызвавшим, в результате некоторой его эмоциональной и ментальной обработки – человек может сам не сразу осознать, что он обиделся); чувство же, обозначаемое словами ранить или to hurt, – это всегда непосредственная реакция на вызывающий их стимул.

Еще более специфичным, чем обида, является русское слово обидно. Оно имеет два значения, одно из которых соответствует эмоции обиды, хотя и в несколько модифицированном виде. Так, можно сказать Мне обидно, что никто не притронулся к моему салату, но вряд ли уместно в этой ситуации обидеться на гостей (затаить на них обиду) – если, конечно, не предполагать в этом поступке специального злого умысла. С другой стороны, несколько странно звучит фраза Мне обидно, что Иван не поздравил меня с днем рождения (на Ивана скорее можно было бы в этой ситуации обидеться). Естественнее звучит Мне обидно, что никто из моих друзей не поздравил меня с днем рождения (и это значит, что мне жалко себя). Иначе говоря, если слово обидеться описывает отношение обиженного к «обидчику», то в обидно акцент перемещается на состояние обиженного (что соответствует семантике конструкции с безличным предикативом). Фраза Мне обидно, что Иван не поздравил меня с днем рождения отличается от Я обиделся на Ивана за то, что он не поздравил меня с днем рождения тем, что во фразе с обидно в центре моего внимания находится жалость к себе, а во фразе с обиделся – упрек к другому. Соответственно, обидно допускает управление за кого/что (если объектом «недооценки» являюсь не я сам, а кто-то или что-то мне дорогое) и не имеет валентности на кого. Поэтому естественно, что обидно употребляется в тех случаях, когда личность «обидчика» как таковая меня не интересует (меня не связывают с ним никакие отношения).

Чувство, называемое словом обидно, возникает, когда подвергается унижению, осмеянию или просто недооценивается что-то данному человеку дорогое (т.е. это либо сам этот человек, либо другой человек, ему близкий, либо нечто ему дорогое), т.е. когда, так сказать, оказываются поруганными его чувства. Частным случаем «чего-то дорогого» может быть и просто совокупность собственных затраченных усилий: обидно, если они оказываются неоцененными, т.е. затраченными напрасно.

В словах естественного языка степень семантической конденсации бывает очень высокой; некоторые элементы смысла спаяны между собой, а некоторые – принципиальным образом затушеваны. Труднее всего перевести в словах то, что в них как бы и не сказано: при переводе на язык семантического представления (а значит, в общем случае, и при переводе на другой язык – по крайней мере, в рамках обсуждаемой модели) все эти смыслы приобретают равную определенность. Между тем «национальная специфичность» слова чаще всего определяется специфичностью присутствующих в нем неявных смыслов; она заключена в тех бесплотных и трудноуловимых смысловых элементах, которые передаются подспудно как нечто самоочевидное. К таким смыслам в русском языке относится смысл как бы само собой. Слова, содержащие такого рода смысловые компоненты, труднее всего перевести: при переводе то, что должно читаться между строк, приобретает тяжесть и определенность, которые все меняют.

То, что слово не равно сумме содержащихся в нем смыслов, можно проиллюстрировать следующим отрывком из Анны Карениной:

Степан Аркадьич помолчал. Потом добрая и несколько жалкая улыбка показалась на его красивом лице.
– А? Матвей? – сказал он, покачивая головой.
– Ничего, сударь, образуется, – сказал Матвей.
– Образуется?
– Так точно-с.
Степан Аркадьич мог быть спокоен, когда он думал о жене, мог надеяться, что все образуется, по выражению Матвея, и мог спокойно читать газету и пить кофе.

Если бы Стиве просто кто-то сказал, что все будет хорошо и что это произойдет в результате естественного хода вещей, постепенно и незаметно (чт.е. своего рода экспликация слова образуется), то он вряд ли бы поверил. Силой убеждения здесь обладает само слово образуется – благодаря тому, что в нем все эти элементы смысла выражены одновременно и нерасчлененно. Это, с одной стороны, дает человеку уже готовую, апробированную опытом других людей (закрепленную в слове) и тем самым вызывающую определенное доверие концептуальную конфигурацию; с другой стороны, из-за того, что элементы смысла здесь столь тесно спаяны друг с другом и столь неотчетливы сами по себе, что человеку трудно «ухватить» какой-либо один из них, чтобы подвергнуть его сомнению.

назад