Если грамматическая семантика является относительно молодой областью лингвистики (цельные концепции грамматического значения начинают появляться только в 50–60 годы 20 в.), то формальная морфология является одной из наиболее традиционных областей науки о языке. Различные концепции формальной морфологии (часто с включением и незначительных элементов грамматической семантики) были выработаны и в древнеиндийской, и в античной, и в арабской грамматических традициях. (Характерно, конечно, что все эти традиции опирались на языки с богатым морфологическим репертуаром.) Так, к античной традиции восходят такие понятия, как «часть речи», «парадигма», «склонение», «спряжение», «категория»; к арабской традиции – понятие корня, к древнеиндийской традиции – многие элементы теории звуковых чередований и морфологического варьирования. Однако сами термины «морфология» и «морфема» (как основная единица морфологического уровня) возникают только во второй половине 19 в.: термин «морфология», первоначально изобретенный великим немецким поэтом и философом Гёте для описания «форм» живой и неживой природы (и с тех пор успешно используемый во многих естественных науках), был заимствован лингвистами в период господства так называемого «натуралистического» направления в языкознании, сторонники которого (Август Шлейхер и др.) считали, что язык следует описывать по аналогии с живыми организмами. До этого соответствующие разделы описательных грамматик обычно носили название «этимология». Термин же «морфема» (в значении, близком к современному) был предложен на несколько десятилетий позже известным русским и польским лингвистом И.А.Бодуэном де Куртенэ.

Наряду с обозначением некоторой области лингвистики термин «морфология» может обозначать и часть системы языка (или «уровень» языка) – а именно ту, в которой содержатся правила построения и понимания слов данного языка. Так, выражение испанская морфология соотносится с частью испанской грамматики, в которой изложены соответствующие правила испанского языка. Морфология как раздел лингвистики является в этом смысле обобщением всех частных морфологий конкретных языков, т.е. совокупностью сведений о всех возможных типах морфологических правил.

Тесная связь понятий морфология и слово (в этом же значении часто употребляется более точный термин «словоформа») ставит само существование морфологии в зависимость от существования слов в конкретном языке. Между тем это понятие является одним из самых противоречивых в лингвистике и, скорее всего, не универсальным. Иначе говоря, слово – это такой объект, который существует, по-видимому, не во всех языках, а значит, не во всех языках существует и морфология как самостоятельный раздел грамматики. В языках, не имеющих (или почти не имеющих) слов, морфология не может быть разделена с синтаксисом: у нее не остается ни самостоятельного объекта, ни самостоятельной проблематики.

Не давая в данном случае точного определения слова, можно указать на то важнейшее свойство, которое составляет его природу. Слово – это синтаксически самостоятельный комплекс морфем, образующих жестко связанную структуру. Слово отличается от сочетания слов тем, что по крайней мере некоторые его элементы не могут употребляться в синтаксически изолированной позиции (например, фигурировать в качестве ответа на вопрос). Кроме того, элементы внутри слова связаны друг с другом гораздо более жесткими и прочными связями, чем элементы предложения (т.е. слова). Чем больше в языке степень контраста между жесткостью внутрисловных и межсловных связей, тем более отчетливой и хорошо выделимой единицей является слово в данном языке. К таким «словесным» языкам относятся, например, классические индоевропейские языки (латинский, древнегреческий, литовский, русский). В этих языках морфемы внутри слова не обладают синтаксической самостоятельностью, т.е. части слова не могут в синтаксическом отношении вести себя так же, как слова. Ср. несколько примеров различного поведения слов и частей слова в русском языке.

(1) Синтаксическая самостоятельность имеется у слов: – Это чай или кофе? – Кофе.

Отсутствует у частей слова: – Это чай или чайник? – *Ник. Он приехал или уехал? – *При.

(2) Возможность опущения однородных элементов имеется у слов: красные шары и белые шары = красные и белые шары; в январе или в феврале = в январе или в феврале.

Отсутствует у частей слова: чайник и кофейник № чай и кофейник.

(3) Возможность перестановки имеется у слов: шар упал ~ упал шар.

Отсутствует у частей слова: заехать (в лес) № ехать за

(4) Возможность замены на местоимения имеется у слов: возьми чайник и поставь его [= чайник] на плиту.

Отсутствует у частей слова: *возьми чайник и налей его [= чай] в чашку.

Данные примеры не исчерпывают, разумеется, всех свойств, противопоставляющих слова и части слов в русском языке, но дают наглядное представление о том, что выше было названо различием по степени жесткости связей. В языках типа русского слово действительно представляет собой «синтаксический монолит»: никакие синтаксические правила (опущения, перестановки, замены и т.п.) не могут действовать внутри слова. Этот факт наглядно свидетельствует в пользу того, что морфологические и синтаксические правила должны составлять два разных «грамматических модуля», а следовательно, в описании языка морфология должна существовать на правах самостоятельного раздела. Описание слова не может и не должно производиться в тех же терминах, что описание предложения.

Не все языки, однако, обладают столь же «монолитными» словами, как русский и подобные ему. Существуют разнообразные типы отклонений от «словесного эталона». Прежде всего, во многих языках части слова проявляют тенденцию к большей самостоятельности, что делает границу между словом и морфемой менее четкой. Так, морфемы могут опускаться подобно существительным и предлогам в примере (2) – это явление называется «групповой флексией»; в ряде случаев позиция морфем в слове также оказывается несколько более подвижной, чем в языках с жесткими правилами. Повышенная самостоятельность морфем характерна для так называемых слабоагглютинативных языков (к каковым относятся тюркские, японский, бирманский, дравидийские и др.); в языках такого типа комплексы морфем (слова) и комплексы слов (предложения) часто могут быть описаны в сходных или близких терминах. Это языки, где морфология в собственном смысле уступает место «морфосинтаксису». С другой стороны, морфосинтаксис вместо морфологии предпочтителен и для таких языков, в которых, наоборот, не морфемы ведут себя, как слова, а предложения ведут себя, как слова. Иными словами, в этих языках также плохо различаются внутрисловные и межсловные связи, но не за счет слабой скрепленности морфем друг с другом, а за счет более сильной скрепленности слов друг с другом. Фактически, межсловные связи в подобных языках столь сильны, что это приводит к образованию слов-предложений значительной длины. Языки такого типа часто называются «полисинтетическими»; к признакам полисинтетизма относится склонность к образованию сложных слов (особенно глагольных комплексов, включающих подлежащее и дополнения, – так называемая инкорпорация), а также склонность к чередованиям на межсловной границе, затрудняющим отделение одного слова от другого. Словосложение и особенно инкорпорация свойственны многим языкам циркумполярной зоны – эскимосским и чукотско-камчатским, а также многим языкам американских индейцев (распространенным как на Севере, так и в Центральной Америке и в бассейне Амазонки). Чередования на межсловных границах свойственны также многим языкам американских индейцев; они являются отличительной чертой санскрита.

Второй тип отклонений от словесного эталона связан не со слабостью межморфемных границ (как в агглютинативных языках), а скорее с отсутствием морфемных комплексов как таковых. Это – наиболее яркая черта так называемых изолирующих, или аморфных языков, в которых нет или практически нет противопоставления между корнями и аффиксами: всякая морфема является корнем и способна к самостоятельному употреблению; показателей же грамматических значений в таких языках практически нет. Таким образом, единственные морфемные комплексы, которые в таких языках могут возникать, – это сложные слова, которые часто бывает трудно отличить от сочетаний слов. Можно сказать, что в изолирующих языках слово просто равно морфеме, а предложения строятся не из слов, а сразу из морфем. Таким образом, и в этих языках слово как самостоятельное образование отсутствует, и грамматика фактически сводится к тому же морфосинтаксису (т.е. синтаксису морфем). К изолирующим языкам относится довольно значительное количество языков мира: это вьетнамский, тайский и другие языки Юго-Восточной Азии, а также ряд языков Западной Африки: йоруба, эве, акан, манинка и др.

Сказанное об изолирующих языках может быть применено и к так называемым аналитическим языкам, т.е. к таким языкам, где, в отличие от изолирующих, имеются грамматические показатели, но эти показатели являются самостоятельными словами, а не морфемами (аффиксами). Грамматические значения в аналитических языках выражаются синтаксически (с помощью разного рода конструкций), а в морфологически неэлементарных словах необходимости не возникает. Аналитическая грамматика характерна для многих языков Океании (особенно полинезийских), для ряда крупных языков Западной Африки (хауса, сонгай); сильные элементы аналитизма имеются в новых индоевропейских языках (французский, английский, скандинавские, современный персидский).

Таким образом, можно сказать, что морфология далеко не универсальна – по крайней мере, далеко не для всех языков морфологический (или «словесный») компонент описания одинаково важен. Все зависит от того, насколько четко в данном языке выделяются словоформы.

Следует также отметить, что в разных лингвистических традициях объем и характер задач морфологического компонента описания может различаться. Так, иногда в морфологию вовсе не включают грамматическую семантику, оставляя за ней лишь описание звуковой оболочки морфем, правил чередования и правил линейного расположения морфем в словоформе (эта область часто называется морфонологией, что подчеркивает ее особенно тесную связь с описанием звуковой стороны языка). Если учесть, что некоторые грамматические теории включают морфонологию в фонологию, то не покажется парадоксальным существование таких описаний языка, где синтаксис начинается, так сказать, сразу за фонологией. При этом речь не обязательно идет лишь об изолирующих языках – подобная структура грамматического описания может быть вызвана и особенностями теоретических взглядов автора. Далее, грамматическая семантика в разные теории морфологии также включается в разном объеме. Наиболее принято рассмотрение в рамках морфологии словоизменительных грамматических значений; такое понимание морфологии, при котором она фактически сводится к формальному и содержательному описанию парадигм склонения и спряжения, было свойственно еще античной грамматической традиции и унаследовано большинством европейских лингвистических школ. При этом следует учесть, что вплоть до начала 20 в., а нередко и позже раздел «морфология» традиционной описательной грамматики содержал только сведения о правилах образования соответствующих грамматических форм, а сведения об их значении следовало искать в разделе «употребление падежных (resp. временных) форм», который входил в синтаксическую часть описания. В современных грамматиках информацию о значении морфологических грамматических категорий уже практически безоговорочно принято помещать в морфологическую часть.

Более сложным оставалось положение словообразовательных значений, которые в классических индоевропейских языках (служивших базой для европейской лингвистической традиции) не образуют парадигм и отличаются меньшей системностью и регулярностью, чем словоизменительные значения. На этом основании описание словообразования долгое время не считалось задачей морфологии, а либо включалось в лексикологию (т.е. считалось чисто словарной задачей, требующей индивидуального описания каждого слова), либо выделялось в отдельную область, промежуточную между морфологией и лексикой. Именно так трактуется словообразование и во всех существующих Академических грамматиках русского языка: согласно концепции авторов этих грамматик, морфология включает только описание словоизменения – как в формальном, так и в содержательном аспекте.

Такой взгляд на словообразование может быть в какой-то степени мотивирован особенностями словообразования отдельных языков, но он не может претендовать на универсальность. Существуют языки, в которых словоизменение и словообразование противопоставлены весьма слабо (таково большинство агглютинативных языков); кроме того, существуют языки, в которых словоизменительная морфология отсутствует (соответствующие значения могут выражаться, например, аналитическими средствами), а словообразовательная морфология развита. Для всех таких языков исключение словообразования из морфологического компонента нецелесообразно, а часто и практически невыполнимо. Поэтому в современных теориях языка все-таки наиболее распространена концепция, согласно которой в морфологию включается описание всех значений, для выражения которых применяются внутрисловные механизмы (аффиксация, чередования, и т.п.), независимо от их грамматического статуса.